Издательство «Астрель-СПб»

Дебютная книга Ануш Варданян «Воск» вышла весной нынешнего года в серии Silverbook. В настоящий момент к публикации готовится новый роман автора.

ЛР: Кем вы себя считаете? Прозаиком? Сценаристом? Литератором?

Ануш Варданян: Кем я считаю себя? Иногда полным дерьмом… Иногда приличным человеком… Иногда малодушным и равнодушным. Профессия (или профессии) вряд ли влияет на мои отношения с самой собой. И вряд ли род занятий может быть самой значимой характеристикой человека. Ну, разве что, если он не на кладбище работает. Жесткая фиксация профессиональных рамок ограничивает твои возможности – я глубоко убеждена в этом. Как и рамок национальных, конфессиональных, политических и т.д. Ограничивает самого человека, заставляя его придерживаться тех или иных представлений о жизни, часто отживших «не работающих» традиций. Я вот, например, наполовину армянка, наполовину русская – итак, вопрос, кто я? Я по образованию режиссер, по профессии сценарист. Но я пишу также и прозу, рисую, делаю кукол из рваных тряпок – итак, вопрос, кто я? Эти вопросы можно задавать себе до бесконечности. «Процесс самоидентификации» — увлекательная болезнь. Ею невозможно не переболеть. Но рано или поздно ты придешь к банальному и необъяснимому одновременно – я человек. Я человек, который много думает о жизни. На разные лады. Я человек, который любит этот мир, иногда адски ненавидит. Я человек, который хочет его изменить. Я человек, которого он меняет. Я человек.

ЛР: Как вы оказались в сфере кино?

Ануш Варданян: О кино я мечтала с детства. Et voila – вот кино, вот я, и вот мы вместе. Не могу сказать, что наша близость принесла какие-либо ощутимые плоды, но все же мы вместе. Кино и я – мы, порой, «ссоримся навсегда», бывает, плодотворно сотрудничаем, но в целом кинодраматургия – это такая же работа, как и все остальные. В ней есть правила. Об этом нынче как-то забывают. Структура фильма, выбор жанра, выбор темы, выбор героя – все это стройная почти инженерная конструкция, на которую нанизывается «ажурная часть» сюжета. Но вот в чем фокус этой профессии (как, впрочем, и любой другой творческой) – эти правила можно и нужно нарушать. Именно это намеренное нарушение, а не случайная ошибка, делают сценарий, фильм живым, талантливым. Вряд ли в какой-то из моих многочисленных теле- и немногочисленных кинораборт я имела возможность высказаться от первого лица.

Процесс «написания» сценария и книги ничем не отличается. Процесс осмысления проблемы, о которой ты пишешь, — да, отличается. Сценарист, как хороший закройщик, полностью владеет своим материалом. Он подчиняет пресловутой структуре своих персонажей – он их царь, бог и господин. Герои романа, напротив, полностью овладевают автором. Это они ведут автора сквозь собственные страхи и желания. И если сюжет сценария толкают вперед поступки героев, то роман движется благодаря внутренним переменам персонажей. Сценарий – это «что сделал» герой. Роман – «что почувствовал», «что подумал». Такие дела…

ЛР: Как вы начали писать? Придумывали ли тексты в детстве?

Ануш Варданян: Писала – да, всю жизнь. Вела дневник. Придумывала истории постоянно. Все это было. И все это гены. Моя армянская бабушка все время рассказывала истории. Есть такой устойчивый стереотип: восточная бабушка – это мудрая старуха в черном с грустной улыбкой. Так вот, моя бабушка ходила в цветастых платьях, серо-голубые ее глаза были порой твердыми, порой ироничными. Она была веселой, горячей, поспешной на похвалу и проклятье. Она была очень живой. И она рассказывала истории. Она не придумывала их специально. Обычно рассказывала о ком-то – о родственниках и знакомых, чьих-то дальних врагах и соратниках. И хоть и много было у нас родственников, и хоть помнила бабушка про тех, кого уже и на свете-то нет давным-давно, но все же количество этих людей было ограниченным. Но радость этих историй была в том, что бабушка ни разу не повторялась. Начинала будто бы знакомую, сто раз рассказанную байку про какого-нибудь родственника, скажем, про мужа двоюродной сестры Катиньки, но развитие и финал рассказа всегда отличались от того, что она говорила об этом человеке в предыдущие свои импровизированные мемуарные сессии. Муж Катиньки то оказывался лютым мерзавцем, изменявшем ей все годы их брака, то вдруг становился самоотверженным соратником, выхаживавшим жену во время ее долгого и мучительного рака. То, он приворовывал у родственников покойной жены, то вел себя скромно.

Меня завораживала способность бабушки менять по собственному усмотрению жесткие схемы человеческих жизней. Я стала слушать старух у родника, стариков на лавках у магазина. Я стала всматриваться в их лица в поисках ответа на один единственный вопрос – неужели каждый из вас так сложен? Настолько, что ни одного из вас не поместить в одну историю и придется придумать множество, чтобы разгадать? Неужели? Так мое полуармянское, полуроссийское детство стало волшебной горой, в недрах которой были запрятаны россыпи сокровищ, на склонах которой произрастали самые яркие, самые странные цветы, а на вершине ее лежали самые чистые, самые таинственные снега, под которыми… Что там было под этими хрустальными ледяными шапками, я до сих пор не знаю, до сих пор пытаюсь выяснить этот вопрос, разгадать.

ЛР: Что именно вам, как автору, дало детство?

Ануш Варданян: У меня было невероятное детство. Никогда не чувствовала себя одинокой, нелюбимой или несчастной. И помню еще – мне никогда не было скучно. Писать я начала не от несчастья или нехватки чего-то в реальности, напротив, от переизбытка этой реальности. Реальность была столь невероятна, что ее нужно было записать, чтобы не забыть, чтобы поделиться потом с друзьями, с сестрой, с родителями.

ЛР: Кто ваши любимые авторы? Сейчас, в юности, в детстве? Если бы можно было составить ваш личный "ТОП-10", какие десять книг или авторов в него бы вошли?

Ануш Варданян: Я меняюсь, меняются мои отношения с текстами, которые я любила когда-то или не приняла по тем или иным причинам. Мне придется застать себя врасплох, чтобы ответить на этот вопрос. А это, как вы понимаете, почти невозможно. В детстве я любила «Волшебника Изумрудного города» и все другие волковские книги этого цикла. Любила и продолжаю любить Александра Дюма. Зачитывалась «Двумя капитанами» Каверина и «Кортиком» Рыбакова. Джека Лондона любила. Смерть Мартина Идена переживала как личную драму. Мне все казалось, будь рядом с ним я, а не эти девицы, он бы не убил себя… Чуть позже нежно и, кстати, навсегда, полюбила Тургенева.

С Пушкиным всегда были живые и очень страстные отношения. Меня немного раздражала ревность Ахматовой к Наталье Николаевне и вообще эта десятилетиями продолжающаяся практика уничижения косенькой и милой Натали, но что уж тут поделаешь… Забавна, но совершенно понятна реакция Раневской на фразу Ахматовой, приехавшей погостить в Москву. Ахматова: «Мне сегодня приснился Александр Сергеевич». Раневская: «Молчите, не рассказывайте! Беру такси, выезжаю!» Если это и чья-то выдумка, то выдумка талантливая. Я очень люблю «Дубровского» и всегда мечтала снять фильм по этой повести. «Евгений Онегин» просится на экран. Обожаю его.

Вообще, я называю книги, менявшие меня ощутимо, осязаемо. «Иосиф и его братья» Томаса Манна. Этот роман что-то сделал со мной. То есть буквально – я до Томаса Манна и после – два разных человека. Я люблю читать Эко. «Баудолино» — крупное произведение. Каким-то образом, рассказывая о чем-либо, сеньору Эко удается держать Европу в своих ладонях. Я всегда вижу эти огромные ладони и на них крошечный театр миниатюр – театр европейской истории, которой так увлекательно играет Умберто Эко. Алозиус Бертран и его «Гаспар из тьмы» — вместе с музыкой Ж.-Б. Люлли, Ж.-Ф. Рамо, Стефано Ланди и живописью Фрагонара, Шардена, Луи Ленена (вообще, братьев Ленен в полном составе) – созидает целый мир – немного вымышленный, немного утрированный, но всегда удивительный, волшебный, трагичный. Что еще надо человеку с воображением? Я люблю «Женевские новеллы» Родольфа Тепфера – талантливый автор и художник в одном лице, он создал уникальную книгу. Я полагаю, что без «Женевских новелл» не было бы «Пражского кладбища» Эко. Очень люблю Стивена Кинга – полагаю, что это крупный писатель – не утешитель, не сказочник, безжалостный психологический эксгибиционист, исследующий патологические страхи современного человека.

Мне невероятно близки стиль и настроения Мишеля Уэльбека. Я открыла этого писателя благодаря своему сыну, за что ему несказанно благодарна. «Возможность острова» — это роман, потрясший меня совсем недавно, всего несколько лет назад, когда мне казалось, что я потеряла способность удивляться. Не знаю, набралось ли десять книг, но это те, к которым я всегда возвращаюсь.

ЛР: Можно ли описать содержание вашей первой книги «Воск» одним предложением или одним абзацем? Как вы обычно отвечаете на вопрос «О чем ваша книга»?

Ануш Варданян: «Воск» — это книга о знакомстве с собой… Собственно, все. И абзаца не потребовалось.

Как и все значимые события жизни, все, сопутствующее «Воску», было неожиданным. Однажды произошло событие, изменившее мою жизнь. До него, до этого события, полных сорок пять лет, я не верила этому фразеологизму. Ну как можно верить: «встретил А субботним вечером В, и это навсегда изменило его жизнь», или «постоял С на горе, посмотрел окрест, и это изменило его никчемную жизнь», или «упал на D кирпич совершенно нежданно, и это полностью перевернуло его жизнь». Ну, ладно, в кирпич, я, пожалуй, еще верила — как не поверишь, если, скорее всего, гражданин D на веки остался заикой, дебилом и глубоко ушедшим в себя субъектом (при условии, что не помер сразу). Обновления редки, единичны, обновления от макушки до пят с сопутствующим изменением социального, профессионального и приватного факторов — не верила я в это. Не отрицала, к чему отрицать то, во что не веришь, просто не имела этого в мыслях. И это произошло. А всего-то, пришла девушка в кафе и посмотрела-послушала одну единственную песню. И тут-то все и завертелось. Тут-то все и началось.

Я оставила невыносимую (для меня персонально) профессию сценариста, туда же к черту отправился нелюбимый любовник и некоторые около меня пасущиеся товарищи. Смыло песенкой страхи, развязало стишками узлы претензий и непрощенных конфликтов. А всего-то 2 минуты 39 секунд внимания и ты как новенькая, как будто только родилась — ничего не боишься и готова к новой жизни. Vita Nova. И где ты была-то, черт тебя прибери, столько лет? Но времени рефлексировать не было, и необходимости не было. Откуда-то взялись силы, куда-то исчезли "поиски смыслов". К черту смыслы! Жак Брель "Амстердам". И я написала книгу "Воск". Это не про эпиляцию (хотя там и про это есть кусочек), это о нем — о "внутреннем Амстердаме".

Реальный город Амстердам отличается от внутреннего примерно так же как Небесный Иерусалим от конкретного, скорее всего, прекрасного города (не бывала, не знаю точно). Но "внутренний", тот, про который я услышала от мсье Жака Бреля — место без географического закрепления. Я написала потом в книжке: "Сколько имен у души? Девяносто девять? А единственно правильное – то, которого никто никогда не услышит. Душа – египетское Пта – означает «тот, кто снимает покров с лица мумии умершего, чтобы призвать душу к жизни в лоне Кенеф».

Порт Амстердам был чистилищем, последним форпостом на подступах к аду. И нужно было серьезно постараться, чтобы прорваться через него. В ад хотели многие, в ад хотели все – безнадежно влюбленные, сосредоточенно амбициозные, восторженно чистосердечные, бездушно целеустремленные. Все паслись неподалеку от порта Амстердам, думая, что примелькавшееся лицо легче прошмыгнет в геенну. Но через фильтр пьяных сторожей было не пройти — не так-то просто, да. Самовлюбленные художники, сумасшедшие политики, шуты всех мастей, девицы со стальным передком, пробивающим тоннель в любой породе – лишь бы в финале оказалось много заветных меток-проб – 587, 985, а еще должно фигурировать слово «карат». Но их не ждали в порту Амстердам. Его населяли совсем другие люди..."
И еще: "Как выглядит Пта, тот, «кто снимает покров с лица мумии умершего, чтобы призвать душу к жизни в лоне Кенеф»?
Видимо там, в порту Амстердам – они встречали этого субъекта, хотя и сомневаюсь, что звали его по имени.

Все, что я узнала об этих голубчиках, рассказал Брель. Никакой другой информации об этом заколдованном месте я не имею. В частности, я знаю, что там подвизаются распоследние люди на земле. Последние мужчины, которые ни в ком постороннем не ищут одобрения своих поступков – ну разве что друг у друга. И если они захотят померяться причиндалами, они не станут затевать войнушку в Ираке, Афганистане или в Уганде, они выйдут поссать под звездное небо, просто достанут детородные приборы и продемонстрируют друг другу. Ну, будут, конечно, побежденные – ведь у кого-то окажется меньше. Возможно, кто-то кому-то и начистит рожу, но потом они выпьют вместе и скоро забудут кто, кому и почему поставил очередной бланш под зенку. И еще кое-что об этом месте. Там присутствуют и последние на земле честные женщины – батавские девки, которые пахнут сами собой, дешевым пивом, дешевым мылом, мужчинами, махоркой и какими-то ночными цветами – немного жасмина, немного фиалок… Здесь царит шальное веселье, здесь возбуждение достигает накала, при котором загорается лампочка под потолком. Здесь ножи в заскорузлых руках мелькают чаще, чем кусок хлеба. Здесь пьют лишь пиво да вино, так как все еще считают, что грязная вода – разносчик чумы. Они не знают, что чуму мы давно победили… Победили, но не стали счастливее".

Но я, я-то стала счастливее. Гораздо. Да нет, я просто стала счастливой. Всего одна песенка. Кто бы мог подумать.

«Воск» — это исследование природы любви и смерти. И еще признание в любви великому артисту.

ЛР: Я знаю, что над книгой с рабочим названием "Армянский сапожок", которая сейчас готовится к печати, вы работали свыше десяти лет. Как это происходило?

Ануш Варданян: В 2000 году умер мой отец. И мне пришлось измениться. Почему-то появилась потребность писать некий роман. Начала его зимой 2001 года. Никогда не писала «длинную прозу» и вообще плохо себе представляла, как это делается. Но сразу же, с первой строки я знала, что главный герой — сапожник-мечтатель, внезапно полюбивший Дона Корлеоне из романа Марио Пьюзо «Крестный отец». (Это тоже одна из моих любимых книг.) Когда-то мне в Армении рассказывали про такого реального, мол, впечатлился сапожник доном, я запомнила. Видимо, жил в башке годы этот образ. Ничего другого я об условном прототипе не знала, да и ни к чему. Но буквально все я знала о своих вымышленных героях, будто их вместе с женами, детьми и домашними животными поместили мне в голову. И временами я теряла интерес к тексту. Возможно, именно потому, что я все про них знала… Загадок, вроде бы не было…

Я ведь не профессиональный писатель и не живу с доходов от проданных книг, поэтому могу позволить себе какие угодно длинные паузы. Я ждала, я забывала своих героев и затем снова возвращалась к ним. И шла сначала, каждый раз сначала. Текст не переписывался, он менялся как-то сам собой. Это происходило годами. Наш роман с сапожником Хачиком увяз в моей лени и глухоте – герой звал куда-то, куда мне совсем не хотелось идти. Я намеревалась привести его в Испанию в результате и там сделать главой русской мафии. Но это я хотела, он же совершенно не желал поселяться в Испании (помните я говорила о власти героев над автором прозаического текста?). Шли годы. Бурь порыв мятежный… Н-да… И вот начался мой новый роман – с «Воском», с Жаком Брелем. Так же неожиданно, так же ошеломительно и загадочно, как и начинаются любые реальные любовные отношения. Когда я обнаружила, что накатала страниц шестьдесят чего-то похожего на прозу, шестьдесят страниц нового произведения, я остановилась и заставила себя вернуться к «Сапожку». Ведь это нехорошо, подумала я. Ладно бы он просто был заброшен, а тут, получается, я своему же «Сапожнику» изменяю со своим же «Воском». Совсем не хорошо. И я вернулась. Выкинула уже написанные испанские главы, которые расплескались яркими красками и уводили от сути. Недели две, стоя за компьютером, поставленным на крышку аквариума, писала и редактировала. Я закончила текст, ощущая почти физически, что он несовершенен, уязвим, но жив. И только тогда я вернулась к «Воску». Такая вот внутренняя «кухня». Меня саму удивляет, как возникают и произрастают те или иные тексты. Совершенно самостоятельно… Совершенно непредсказуемо.

Все те годы, что я работала над «Сапожком», я помнила о добровольно взятых на себя ограничениях – они делают работу над текстом по-настоящему интересной. Так, например, у героя-рассказчика нет имени. Его отец Хачик – главный герой всей этой истории – редко бывает в прямом диалоге с окружающими. Сын рассказывает, что сказал его папа; это позволяет обобщить характер до архитипа. Даже выбор имени апеллирует к расхожему и устойчивому стереотипу – кавказец, значит «хачик». А меж тем «хач» по-армянски – крест, «Хачатур» (полное имя) – несущий крест, креститель. Древнее христианское имя. Он сапожник – самая расхожая профессия для армянина в глазах русских соседей. Вот хотелось как-то «поплясать» вокруг всех этих штампов.

ЛР: Можно ли считать "Сапожок" семейной сагой? Насколько текст автобиографичен, даже с учетом того, что повествование идет от лица юноши?

Ануш Варданян: «Сапожок» совсем не автобиографичен. Ну, разве что в деталях, разве что в чертах и подсмотренных характерах людей, нюансах их поведения, которых я действительно встречала. Я – единственная дочь дважды разведенных родителей, а мои герои – крепкая, сплоченная семья. Мой отец – архитектор, мама – бухгалтер. Они стопроцентные горожане. Отец и мать в «Сапожке» — деревенские жители, ставшие горожанами по прихоти случая. Но «Сапожок» реален. Как реальна деревня, которую я описываю, Тавуш – родина моей любимой бабушки. Как реальны отношения бабки и деда, это тоже они – мои любимые дед и бабка. Реален Петербург, который я описываю, – та его непарадная «спальная» часть, живущая в своем потаенном ритме. Трое детей сапожника в романе – моя мечта о большой семье – тоже имеют реальное происхождение. Я выросла с двоюродными сестрой и братом, которых очень люблю. Мы были и остаемся очень близкими людьми и редко добавляем слово «двоюродный», когда рассказываем сторонним людям друг о друге.

Текст написан от лица юноши, у которого нет имени. Его «я» тонет в рассказе об отце, у которого есть и имя, и отчество, и фамилия. В некотором смысле рассказчик просто «сын своего отца», как, собственно, каждый сын, который может и не знать, кем был его папаша. Не знаю, использовался ли в литературе подобный прием, но это также было частью моего авторского добровольного самоограничения. Я, кстати, точно знаю, как его зовут, но в тексте ни разу не называю его имени. Если когда-нибудь читатели спросят меня об имени моего героя, я расскажу, но пока пусть это будет небольшой загадкой текста.

Мне трудно объяснить почему альтер эго автора – меня, женщины, — мальчик, юноша, но теперь это неопровержимый факт моей биографии. Пусть психологи разбираются, если захотят.

ЛР: Что помогает вам удержаться на плаву в самые сложные моменты жизни? Молитва, или чья-то мудрость, или советы близких?

Ануш Варданян: Советы… Не знаю ни одного живого человека, который бы прислушивался к советам окружающих. Впрочем, и мертвых не знаю – им это тоже не нужно. Может быть, они телеграфируют нам с того света, мол, ужас, не слушали советов, теперь коллективно раскаиваемся, но мы тех телеграмм не получаем. Советы бесполезны – они просто часть коммуникационных игрищ. Чужая мудрость чаще раздражает, нежели помогает. Но бывает, в тебя попадает какая-нибудь плодотворная фраза. Так, например, я люблю повторять старинную восточную поговорку: «Если конец света наступил, когда вы сажали дерево, продолжайте его сажать». Вот я и продолжаю…

ЛР: Сбылось ли то, о чем вы мечтали в детстве? Чего вы хотите от будущего?

Ануш Варданян: Я мечтала стать кинорежиссером и не сняла ни одного фильма. Хотела родить много детей – у меня только один. Хотела покорять людей силой своего таланта и интеллекта – что-то не вижу ни одного покоренного рядом. Жизнь – длинное путешествие. В поисках кратчайшего пути, ты чаще всего теряешься в петляющих рядом тропинках. Какая банальность… Кто не скажет о себе того же? Но радостная часть сообщения в том, что петляя, ты находишь что-нибудь новое. Светлая сторона твоих потерь в том, что ты научился выживать. Почти ничего не сбылось…

От будущего я не жду ровным счетом ничего. Я просто хочу, чтобы это «будущее» было. Чтобы жизнь продолжалась. Наши ожидания, как правило, мелочны и совершенно исключают радикальные перемены. Человек не любит меняться – это трудно, это больно чаще всего. Поэтому я уповаю на мудрость жизни как таковой. Пусть она катится, скачет, ползет, но пусть она будет! Что угодно, только пусть не пятится. Однажды я сказала сыну, тогда еще подростку: «Я буду идти вперед, чего бы это мне не стоило. Не смогу идти, буду ползти, не смогу ползти, буду цепляться ногтями в землю и тащить вперед свое тело. И это не подвиг, я просто так устроена.» Сын мой смотрел на меня почти восхищенно (редко ловишь на себе такие взгляды) и ответил: «Это самые сладкие слова, которые я слышал в жизни!»

ЛР: Если бы у вас была возможность написать письмо себе-ребенку или себе-зрелой женщине, то к кому бы из них вы обратились? Что было бы в письме?

Ануш Варданян: С собой-ребенком я общаюсь почти постоянно, как и с собой —зрелой женщиной уживаюсь каждую секунду жизни. Зачем еще официальные обращения? Моя переписка – это мои прозаические тексты, написанные от первого лица. Но если все же представить себе эту почти медицинскую ситуацию, я бы ограничилась бы короткими записками наподобие: «Помни, кто ты» или «Ты устала, пора отдохнуть». В длинном тексте к себе есть какое-то кокетство. Импульс может быть искренним, но пока пишешь, уже начинаешь «чистить себя» под какими-то бессознательными иконами. Поэтому, конечно, и дневниковым записям почти никогда не верю. Не в факты, а в чувства, обильно описанные в дневниках.

ЛР: Если представить, что ваша жизнь — это книга, то в каком жанре она написана?

Ануш Варданян: О, тут я точно знаю ответ! Это трагифарс, конечно! Обычный мой поход в магазин может закончиться эксцентрической сценой вокруг идеи докторской колбасы для русского народа, а визит к врачу диспутом о творчестве Достоевского.

Беседовала Лариса РОМАНОВСКАЯ